... меня было пакостно - никак не мог забыть его глаза.
Потом я опять уехал на лето в Симеиз, а когда в конце сентября 1951 года вернулся в Москву и в первый же день пошёл в ГАИШ, то встретил там уже поджидавшего меня Шварцмана. Физиономия у меня, естественно, вытянулась. Без всяких предисловий он сказал: "Я принёс!" - и протянул мне завёрнутый в бумагу переплетённый фолиант, по весу соизмеримый с довольно пухлой докторской диссертацией.
"Пожалуй, страниц на 300 потянет", - уныло подумал я и машинально попросил автора заглянуть через недельку.
Не говоря ни слова, Шварцман ушёл.
Незаметно пролетел остаток рабочего дня, наполненный обменом новостями с друзьями и сотрудниками. Уходя из института, я заметил на моем столе свёрток и, морщась как от зубной боли, вспомнил Шварцмана. Машинально я развернул свёрток и обмер. На титульном листе огромной машинописной рукописи было выведено: "Космогоническая поэма ". Мне стало совсем нехорошо, когда я принялся читать это уникальное произведение. Все 263 страницы были заполнены… чеканным "онегинским" ямбом! Довольно часто на страницах этого чудовищного труда попадались формулы (я их живо вспомнил…), которые зарифмовать всё же не удалось. Чтобы читатель мог составить хоть какое то представление об этом произведении, приведу начало вступления к "Космогонической поэме":
Боюсь, что странный выбор темы
Тебя, читатель мой, смутит.
В наш век не принято поэмы
Писать научные. Претит
Мужам науки музы лепет,
Кудрявый слог и рифмы эвон,
Но что поделать, если трепет,
Когда в расчёты погружён
Напополам с мечтой летучей…
Вот так то! В поэме довольно много примечаний, и все они зарифмованы. Шварцман непрерывно ведёт полемику с пулковским астрономом, позже директором этой обсерватории и членом корреспондентом Академии наук, большим путаником В. А. Кратом. Сколько язвительности, даже тонкой иронии: "что тренье есть работы трата? слова доподлинные Крата", и вместе с тем - полная корректность...